27 ноября Кирилл Мартынов примет участие в конференции «Россия и Европа в 2020. Предварительные итоги». В 11:15 он будет модерировать разговор с участием экспертов. Эту дискуссию организаторы предварили такими словами: «2020 год наметил кардинальный сдвиг в восприятии внутренней и внешней политики России как внутри страны, так и в глазах западных соседей. Турбулентность, через которую проходят сообщества в России и на ее границах сегодня, является отголоском советской истории. Способно ли активное участие женщин и молодых людей в политике предложить новые решения для укоренившихся в структуре этих обществ проблем?»

— Российская власть в последние годы пытается ограничить собственных граждан в свободах. У Европы противоположное направление. Но часть российского общества поддерживает европейские общественные инициативы, например движение против харассмента, экологическое движение Fridays For Future. И в этом есть определенный разлом: государство идет в одну сторону, а общество — в другую. О чем это говорит?

— Та аналитическая модель, которую мы можем использовать, подразумевает вопрос: какие цели преследует российское государство в нынешний момент и в отдельных сегментах российского общества? Очевидно, что российское государство взяло цель на ультраконсервацию всеобщего ландшафта, чтобы в этих условиях авторитаризм существовал бесконечно. Как при езде на велосипеде надо постоянно крутить педали, чтобы не упасть, так и нашему государству надо повышать ставки в консервативном угаре. Короткий ответ на этот вопрос такой: государство просто хочет сохраниться в нынешнем виде, а выгодоприобретатели, получатели ренты, хотят просуществовать в этом виде, по возможности, вечно.

У российского общества тоже есть общая цель. Условно, это — нормальная жизнь. При этом у всех разные стандарты этой жизни. Ответ на вопрос о том, как эта нормальная жизнь выглядит, у всех разный. Для кого-то нормальная жизнь — это получать вовремя зарплату, как это делают бюджетники, и устроить своего ребенка на службу в ФСБ. А для каких-то групп, малочисленных, но активных, нормальная жизнь выглядит иначе. Все европейские ценности в российских больших городах давно актуализированы, проговорены.

Как говорил Лукашенко, «когда власть синеющими пальцами хватается за кресло, а люди заняты своей повседневной жизнью» — вот эти две тенденции до какого-то момента не приходили в сильное противоречие.

Российское государство контролировало основные деньги и ресурсы в стране, но была граница, за которую оно в частную жизнь не переходило. Сейчас в силу многих тенденций начинается клинч гораздо более острый, темп в наращивании консервативного потенциала ускоряется. Все большее количество людей понимает, что хорошей жизни не будет, надо к этому адаптироваться, и, что с этим делать, не совсем понятно.

Люди, которые пережили 1990-е годы, видели в своей жизни некий оптимизм, а то, что случилось после 2014 года, воспринимали как временные трудности. Теперь у нас уже седьмой год падение доходов, инфляция растет быстрее, чем доходы людей. Понятно, что надежд на быстрое восстановление экономики, особенно после коронавируса, нет. Даже люди, которые далеки от макроэкономических показателей, интуитивно это начинают чувствовать.

Параллельно большая Россия приуныла, потому что добиться нормальной жизни для нормальных людей стало практически невозможно в ближайшей перспективе. А нарастающая консервация общественной жизни начинает приходить в прямое столкновение с европеизированной частью российского общества, которая представляла себе нормальную жизнь как возможность получать образование европейского качества, свободно путешествовать по миру, строить карьеру в тех отраслях, которые не подчиняются государству.

Мы движемся к сценарию расширяющегося общественного конфликта, где число сторон пока неочевидно, неочевидно пока реальное число тех, кто поддержит государство в его желании все законсервировать. Это будут силовики. А кто еще, какая часть бюджетников, пока неясно. И не очень понятно, какие группы и в каких конфигурациях будут друг друга поддерживать на противоположной стороне этого столкновения.

Сейчас кажется, что инициатива на стороне государства, потому что население сильно разочаровано в будущем и в настоящем. Никто ни на что не надеется. Кажется, что у государства сейчас хорошая возможность передавить остатки общественных институтов, пока люди не спохватились и не стали их защищать.

Мы видим закон об иностранных агентах — физических лицах, это наше ближайшее будущее.

Пока общество не увидело в этом проблемы, но это то, что сейчас происходило в Беларуси. В Беларуси общество увидело проблему с огромным опозданием, после многолетней апатии: еще год назад белорусы говорили, что у них нет никакой оппозиции, никакой надежды на то, что что-то может поменяться. В итоге все поменялось достаточно трагическим образом для людей, которые не побоялись выступить против минской диктатуры.

У нас есть такая территория, как Казахстан, с другой стороны — такая территория, как Беларусь. И мы движемся в каком-то том направлении, когда разочарованные люди хотят пересидеть трудные времена, и в это время остатки нормальной жизни, на которую мы все надеялись, уничтожаются на наших глазах.

Протест в Беларуси, фото Станислава Коршунова, TUT.BY

— Что касается Беларуси и событий в других постсоветских странах. Некоторые политологи и социологи говорят, что европейские власти очень многое прощали руководству России, сейчас — Беларуси. Нужная оценка действиям не была дана. Почему так происходит?

— Тут много факторов. У европейцев есть более насущные проблемы, чем помощь белорусскому восстанию. Евросоюзу, как и другим развитым странам, нужно оказать помощь своим собственным гражданам — и медицинскую, и экономическую, и моральную. Евросоюз после брекзита [процесс выхода Великобритании из Европейского союза] и после огромной критики этой структуры сейчас отчаянно доказывает, что именно этот политический конгломерат наиболее приспособлен к защите интересов своих граждан в чрезвычайное время. Если бы не события 2020 года, коронавирус, то, наверное, все было бы иначе. Но я думаю, что белорусам была бы оказана гораздо большая помощь.

Правда, как и в ситуации после 2014 года, все упиралось бы в то, что на территории Беларуси действуют несколько акторов и влияние России на эту территорию достаточно велико, чтобы компенсировать европейские санкции. Если попросту вынести за скобки коронавирус как фактор и чрезвычайную обстановку в мире, то европейцы пытались бы давить на Лукашенко сильнее, а он еще больше бы оказывался вассалом Путина. У Путина на сегодняшний момент были бы ресурсы, чтобы экономику Беларуси вытаскивать за счет тех резервов, которые накопили на нефтяные деньги.

С одной стороны, критика европейцев оправданна в целом. Они не способны действовать агрессивно, они не такие игроки на международной арене, как Путин или Трамп. А сейчас все с замиранием сердца ждут, что теперь будет делать Байден, чтобы преодолеть наследие Трампа в американской политике.

У европейцев есть опыт: по состоянию на 1975 год Европа была разделена железным занавесом. Политика Западной Германии при этом заключалась в том, чтобы вести со своими соотечественниками, оказавшимися по ту сторону занавеса, диалог.

И даже некоторые шутники говорят, что немцы в итоге добились своего, объединив Европу на своих условиях. Они сначала добились объединения Германии, а потом стали центральной страной Евросоюза.

Мне кажется, что европейская идея о том, что культурные и образовательные проекты и позиции диалога через годы или десятилетия побеждают, имеют исторический опыт. Другое дело, что с андроповских времен сейчас отношения Москвы и Европы находятся в низшей точке — после того, как был отравлен Алексей Навальный и как российские власти давали свои разъяснения на этот счет. Просто потому, что российские дипломаты на всех уровнях себя дискредитировали как переговорщики. Это люди, начиная с президента Путина, которые постоянно поставляют какой-то bullshit ['чепуха', 'бред'] вроде «какие ваши доказательства», «а может, вы сами отравили?».

Когда газета Le Monde опубликовала часть разговора Путина с Макроном [Эммануэль Макрон, президент Франции], это был очевидный демарш французской дипломатии, который предполагает «на таких условиях мы дальше вести переговоры не хотим, хватит нам звонить». Это просто не тот уровень.

— Я разговаривал с историком Ириной Щербаковой, которая будет вести вторую секцию на этой конференции. Она размышляла на тему исторической памяти, оценки репрессий и высказала интересную мысль, что некоторые действия российских властей — это такой постмодернизм. По ее словам, это выглядит так: одной рукой российские власти дают добро на открытие музея ГУЛАГА, а из-под другой руки — дело карельского историка Юрия Дмитриева и копия финского концлагеря в Карелии. Вы согласны с определением постмодернизма?

— Я думаю, что за пределами России никто, кроме каких-то очень уж тонких специалистов, никакого постмодернизма не видит. Они видят вполне конкретный неоимперский реванш. И если, например, поговорить с политиками в республиках Прибалтики, то они по пунктам могут перечислить, какие враждебные действия Россия в последнее время совершила на уровне проправительственных фондов, учебников истории, пропагандистских фильмов и дальше по списку.

Я недавно разговаривал с представителями одной из республик, пытался их уверить, что история про прибалтийский нацизм и гидру, которая поднимает свою голову до бесконечности, — это, скорее, история для внутреннего потребления и русскоязычной диаспоры, тех, кто готов в это поверить. Это такая форма пропагандистской войны, подготовка к вторжению. В это сейчас никто не верит, но тем не менее люди, для которых главное событие отечественной истории — это 1940-е годы, потеря независимости, довольно болезненно воспринимают это.

Советские войска вступают в Ригу. Лето 1940 года

Я думаю, что постмодернизм — это слово, которое ничего не объясняет. Ну да, у нас постмодернистская власть, и чего? С одной стороны, мне кажется, что в истории московской или петербургской империи всегда была двойственность. С одной стороны, российский народ — самый великий, он умрет за царя, если что. А с другой стороны — крепостное право. Это тоже при желании можно описать как постмодернизм. Или, с одной стороны, ты отмечаешь 20-летие Октябрьской революции в 1937 году, а с другой стороны, четверть ее участников к этому моменту уничтожена. Кажется, что у нас всегда с этим было все в порядке.

К 70-летию окончания Гражданской войны в Советском Союзе, когда перестройка в России была уже на завершающей стадии, это 1989 год, вышла однотомная энциклопедия «Россия в Гражданской войне». Там не было статьи про Троцкого. Там была статья про троцкизм. И это, кажется, никого не смущало. Меня смутило, когда я в букинистическом магазине в нулевые годы увидел. Наверное, это был отдел по подготовке энциклопедии, который никаких новых указаний не получал.

И также у нас есть Совет по правам человека и профильные правительственные комиссии, которые ежегодно получают бюджеты на защиту прав человека, мемориализацию жертв политических репрессий, а попутно нарастают гораздо более агрессивные тенденции. С одной стороны, это сила инерции, а с другой стороны — это попытка властей решить свою задачу, а именно: консервация нынешнего положения вещей за счет того, что они с разными аудиториями говорят по-разному.

Мне кажется, что здесь особой непоследовательности нет.

— Есть ощущение, что за последние лет пять мы видим, что российскую элиту (и не только экономическую) как бы подталкивают к выбору уехать из страны или, наоборот, полностью вернуть все свои активы в Россию. Насколько этот выбор действительно остро стоит или такой проблемы вообще нет?

— Этот выбор, конечно, есть. В прежние годы много говорилось про утечку мозгов, когда кандидат наук в конце 80-х получал зарплату, которой хватало на 10 ужинов в «Макдоналдсе». Потом эта утечка повторялась. После 2014 года из России уезжает много представителей бизнеса, интеллигенции, ученых, молодых специалистов от программистов до врачей. Профессиональная депопуляция — одна из наиболее важных тем российской жизни. Она выглядит двухступенчатой. Очень сложно в России найти нормального врача. Это знание передается из уст в уста. В Москве и, наверное, в Петербурге ситуация лучше. Здесь есть конкурентный рынок, платежеспособная публика и современная медицина.

Следующий шаг — про то, что те люди, которые не хотят искать работу в Москве или не считают, что это предел их возможностей, для них нормальный сценарий — это получать здесь образование и пытаться найти работу в условном провинциальном американском штате. Эту логику использует огромное число людей в возрасте от 25 до 35 лет.

Для профессионалов нет нормального способа развиваться даже в Москве и уж тем более в других частях страны. Это ужасно. Бессмысленно говорить, что кто-то один в этом виноват, но мы довели положение вещей в стране до такого, и те люди, которые уже 20 лет у власти в стране, несут за это ответственность в первую очередь на фоне всех остальных.

Мне до какой-то степени кажется, что точка невозврата пройдена. Любой разумный человек, который что-то умеет делать и готов продавать свои умения на открытом рынке, должен сделать для своей семьи и здравого смысла разумный выбор.

Моя бывшая коллега отучилась в США, устроилась там на работу, но вернулась в Россию, продолжая работать на американскую фирму уже отсюда. Такой полуэкспат. Ты остаешься в знакомой культурной среде, у тебя зарплата в несколько раз выше, особенно с учетом курса рубля. И ты к этому адаптируешься. Многие программисты работают удаленно на западный рынок.

Но в целом это тотальная утечка всех мозгов на Запад. А тут остаются те, кто по каким-то причинам занимает довольно маргинальную позицию. Либо они ленивые, либо у них есть суперценности, либо у них есть идея, что нужно быть первым парнем на деревне.

Это история про то, что Россия — провинция глобального мира. Москва при этом по-прежнему интересный город в силу имперской и постимперской инерции, когда из огромной страны все силы стягиваются сюда. Это для всех плохо — и для людей, и для страны.

Какой выбор будем делать мы? Здесь нет никакого правила. Люди, у которых есть фантазии о том, что есть некая политическая добродетель, которую они должны реализовать, будут оставаться. Если ты высококвалифицированный мигрант, то в другом обществе у тебя практически не будет возможности полноценно участвовать в жизни этого общества, каким бы открытым оно ни было. А если ты хочешь нормальной жизни, то ты должен уезжать. Это необходимость. Я не вижу ни одного аргумента, почему нужно рассуждать как-то иначе.